Давно это было

Северус проснулся очень рано, с тяжелым чувством: вчера случилось что-то очень плохое. Он не хотел вспоминать, что именно, но мгновение спустя в памяти всплыл вечерний разговор с Гарри. Лили умерла. Он жил в будущем, где для нее места не нашлось. Северус скорчился под одеялом и зарылся мокрым лицом в подушку. Он кусал наволочку и отчаянно пытался понять, как жить в мире, где у него не осталось никого.

Миру, конечно, было все равно. У него была своя жизнь. Улица под окном постепенно просыпалась, было слышно, как магазин внизу наполнялся посетителями.

Северус встал и механически застелил постель. Потом принял душ и спустился на кухню. Гарри, как обычно готовивший завтрак, улыбнулся ему слабой фальшивой улыбкой.

Гарри вел себя очень тихо – даже еще тише, чем обычно. Северус взглянул на тост с шоколадным маслом и почувствовал, как накатывает тошнота.

Он знал, что Гарри злится на него, хоть и старается улыбаться. От этих улыбок почему-то было еще хуже.

Мама вела себя так же, если Северус был виноват в чем-то серьезном. Например, когда он поджег траву у реки. Огнем охватило весь берег, кусты, деревья – такого он никак не ожидал. Искры долетали до соседнего дома, но, к счастью, обошлось без пожара. Мама весь день молчала, не ругала его, вообще ничего не говорила. Наверное, считала, что никакие выговоры уже не помогут – настолько плохо Северус поступил. Когда поздно вечером она наконец хлопнула ладонью по кухонному столу и начала кричать на него, Северус почувствовал облегчение.

Но Гарри не кричал. И было ясно, что кричать не будет.

Это значило, что Северус сделал что-то очень, очень плохое. Настолько плохое, что оставалось только молчать. А может, вообще никогда с ним больше не разговаривать. Северус подозревал, что это как-то связано с Лили, которая была мамой Гарри и умерла. Думать так было больно, больнее всего на свете. Он закусил губу, чтобы не расплакаться.

Он встал из-за стола, так и не поев, и пошел к себе в спальню. Гарри, кажется, ничего не заметил.

* * *

Деревья в саду гнулись под холодным ветром, в окна коттеджа стучал мелкий дождь. Беллатрикс снова плакала, несмотря на все попытки Рона успокоить ее. Гермиона виновато поцеловала Рона на прощание и пообещала вернуться как можно скорее.

Спустя несколько минут она выбралась из камина в «Дырявом котле». На Диагон-аллее тоже было ветрено, и Гермиона тут же продрогла. Она пошла быстрым шагом, пряча руки в карманах плаща. Замерзшие пальцы теребили плотный бумажный квадратик – ценник, который она срезала с рубашки Северуса, когда они с Гарри пришли забрать его домой.

Магазин нашелся быстро – «Гардероб от Габриэллы», дорогой и престижный, располагался в нескольких шагах от Гринготтса. К счастью, он был открыт, несмотря на то, что в дождливое воскресное утро покупателей было совсем немного.

Хозяйка магазина, видимо, сама Габриэлла, годилась Дамблдору в бабушки. Она была сухая, прямая как палка, с редкими белоснежными волосами, собранными в узелок на затылке, и темными живыми глазами, в данный момент скользившими по строчкам «Придиры». Гермиона кашлянула – отчасти из вежливости, отчасти просто потому что очень замерзла, и Габриэлла тут же оторвалась от газеты, расстеленной на прилавке, и ласково улыбнулась посетительнице.

Гермиона занемевшими от холода пальцами вытащила из кармана ценник и показала ей.

– Он был на рубашке, которую недавно приобрели, – объяснила она, и добавила: – Рубашка на мальчика, зеленая, в клетку. У вас не найдется еще одной, такой же?

Габриэлла кивком указала на кресло рядом с прилавком.

– Ну конечно! Уверена, что найдется. Присаживайтесь, дорогая, обождите минуту. Чашечку чаю?

Гермиона с благодарностью приняла предложение и устроилась в кресле, сжимая горячую кружку в застывших пальцах. Габриэлла оставила ее одну и действительно вернулась через минуту, неся в руках рубашку – точно такую же, как была на Северусе в тот день.

Гермиона внутренне сосредоточилась – дальше расспрашивать нужно было очень осторожно.

– Полагаю, покупателей у вас не так много, – заметила она.

– Немного, – согласилась Габриэлла. – Вещи у меня дорогие, очень высокого качества, для взыскательной публики. Теперь это мало кто ценит.

– Но кое-кто все-таки ценит. – Гермиона подула на горячий чай. Теперь оставалось только ждать и надеяться, что Габриэлла проглотит наживку и разговорится. Старуха ее не разочаровала.

– Ваша правда. Вот только на прошлой неделе заходила Эмма Уайлд, купила точно такую рубашку. Та самая, ну вы знаете, о ней все газеты пишут.

– Кто же ее не знает, – ответила Гермиона, надеясь, что улыбка вышла не слишком кривой.

– Ну я-то ее совсем молодой помню, – улыбнулась Габриэлла в ответ. – Заходила ко мне каждое воскресенье, вместе c дочкой. Девочка жила с отцом, Эмма с ней только по выходным и видалась. Баловала почем зря.

Гермиона рассеянно кивнула. Сразу вспомнилась фотография Эммы Уайлд с дочерью. На фотографии Уайлд выглядела такой счастливой... Что же превратило ее в чудовище, сеющее вокруг себя горе и слезы?

– А кто отец девочки? – спросила Гермиона, стараясь, чтобы в голосе звучало всего лишь светское любопытство.

– Ой, милочка, вот этого я не знаю. Эмма не говорила. А может, и говорила, да я запамятовала. – Габриэлла с сожалением покачала головой. – Давно это было, лет тридцать назад. Наверное, слишком долго я живу – столько всего уже перезабывала. Забуду – а потом вдруг вспомню, когда уже и не надо совсем. Как вам чай?

– Спасибо, замечательно.

Гермиона допила чай, поднялась и заплатила за рубашку. На покупку ушла половина ее военной пенсии, но отказаться было невозможно. К тому же Габриэлла прониклась к ней добрыми чувствами.

– Заходите почаще, милочка, – сказала старуха, аккуратно заворачивая рубашку и укладывая сверток в большой бумажный пакет.

– Обязательно, – ответила Гермиона. – Спасибо, что поговорили со мной. Вы, наверное, столько людей знаете – а это большая редкость. Владельцы магазинов обычно не очень-то обращают внимание на покупателей.

Габриэлла польщенно улыбнулась.

– А еще, – смущенным шепотом добавила Гермиона, – я просто умираю от любопытства. Так хочется узнать об Уайлд побольше – она необыкновенная женщина!.. Пожалуйста, – добавила она заговорщицким тоном, – если вдруг вспомните что-нибудь о тех временах, свяжитесь со мной по каминной связи, или напишите! Мне ужасно интересно!

Она записала свои имя и адрес на клочке бумаги. Та приняла его и аккуратно пристроила на прилавке.

– Удачного дня, милочка!

Гермиона вышла из магазина с приятным чувством выполненного долга.

* * *

Утро тянулось бесконечно долго. Северус, не поев, убежал наверх и заперся в спальне. Гарри устало вздохнул, раздумывая, подняться ли вслед за ним, чтобы поговорить. В конце концов он решил, что не будет этого делать: с разговорами у него вообще получалось плохо. Что бы он ни сказал Северусу – от всего становилось только еще хуже.

Не зная, чем себя занять, он спустился в магазин и купил у вежливо улыбающегося Роланда воскресный выпуск «Пророка». По выходным «Пророк» был в два раза толще, чем в обычные дни, и Гарри скривился, представив себе бесчисленные фотографии Уайлд, глядящие на него чуть не с каждой страницы. Но, вернувшись в гостиную и развернув газету, вместо Уайлд он увидел на фотографии себя – на первой полосе. В передовице говорилось, что он – Гарри – поддерживает программу «Новая жизнь». Эмма Уайлд, видимо, решила не беспокоить его и написала заявление для прессы самостоятельно. Гарри просмотрел речь, которую ему приписывали, и скривился еще раз. Похоже, он не просто поддерживал «Новую жизнь», но еще к тому же горячо осуждал издание «Шепотом о свободе» и призывал политически активных сограждан делиться с властями любой доступной им информацией о заговорщиках.

Это стало последней каплей, и Гарри швырнул газету в камин. Она, к его удовольствию, тут же занялась огнем, и Гарри с минуту наблюдал за тем, как сморщиваются и чернеют его фотографии. Стоило последним страницам превратиться в пепел, как пламя вспыхнуло с новой силой. На этот раз это был вызов по каминной сети, и в огне появилось лицо Гермионы.

– Гарри, приходи прямо сейчас. Нам нужно поговорить.